Неточные совпадения
Казак
мой был очень удивлен, когда, проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему, однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись несколько времени из окна на голубое небо, усеянное разорванными облачками, на дальний берег Крыма, который тянется лиловой полосой и кончается утесом, на вершине коего белеется маячная башня, я
отправился в крепость Фанагорию, чтоб узнать от коменданта о часе
моего отъезда в Геленджик.
Чичиков между тем так помышлял: «Право, было <бы> хорошо! Можно даже и так, что все издержки будут на его счет. Можно даже сделать и так, чтобы
отправиться на его лошадях, а
мои покормятся у него в деревне. Для сбереженья можно и коляску оставить у него в деревне, а в дорогу взять его коляску».
После обеда я в самом веселом расположении духа, припрыгивая,
отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с
моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так это обидело, что я разревелся от злости.
Так вот какая
моя речь: те, которым милы захваченные татарами, пусть
отправляются за татарами, а которым милы полоненные ляхами и не хочется оставлять правого дела, пусть остаются.
В Ванкувере Грэя поймало письмо матери, полное слез и страха. Он ответил: «Я знаю. Но если бы ты видела, как я; посмотри
моими глазами. Если бы ты слышала, как я; приложи к уху раковину: в ней шум вечной волны; если бы ты любила, как я, — все, в твоем письме я нашел бы, кроме любви и чека, — улыбку…» И он продолжал плавать, пока «Ансельм» не прибыл с грузом в Дубельт, откуда, пользуясь остановкой, двадцатилетний Грэй
отправился навестить замок.
Выслушав мысленно такое заявление, капитан Гоп держал, мысленно же, следующую речь: «
Отправляйтесь куда хотите,
мой птенчик.
Только встал я тогда поутру-с, одел лохмотья
мои, воздел руки к небу и
отправился к его превосходительству Ивану Афанасьевичу.
— Смела ли Маша? — отвечала ее мать. — Нет, Маша трусиха. До сих пор не может слышать выстрела из ружья: так и затрепещется. А как тому два года Иван Кузмич выдумал в
мои именины палить из нашей пушки, так она,
моя голубушка, чуть со страха на тот свет не
отправилась. С тех пор уж и не палим из проклятой пушки.
Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном конце замышленного дела. Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она
отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной
моей невесте.
На другой день я простился с генералом и
отправился к месту
моего назначения.
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без милосердия пришпоривая бедного
моего коня. Дорогою придумывал я и то и другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в город, я
отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая
моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы
отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
— Нет! — говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя.
Отправлюсь опять к вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «
Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— А вам случалось видеть, что люди в
моем положении не
отправляются в Елисейские? — спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места.
Он сходил и принес ответ странный, что Анна Андреевна и князь Николай Иванович с нетерпением ожидают меня к себе; Анна Андреевна, значит, не захотела пожаловать. Я оправил и почистил
мой смявшийся за ночь сюртук, умылся, причесался, все это не торопясь, и, понимая, как надобно быть осторожным,
отправился к старику.
Так болтая и чуть не захлебываясь от
моей радостной болтовни, я вытащил чемодан и
отправился с ним на квартиру. Мне, главное, ужасно нравилось то, что Версилов так несомненно на меня давеча сердился, говорить и глядеть не хотел. Перевезя чемодан, я тотчас же полетел к
моему старику князю. Признаюсь, эти два дня мне было без него даже немножко тяжело. Да и про Версилова он наверно уже слышал.
Решение
мое было принято неизменно, и я прямо
отправился к Татьяне Павловне.
В десять часов я намеревался
отправиться к Стебелькову, и пешком. Матвея я отправил домой, только что тот явился. Пока пил кофей, старался обдуматься. Почему-то я был доволен; вникнув мгновенно в себя, догадался, что доволен, главное, тем, что «буду сегодня в доме князя Николая Ивановича». Но день этот в жизни
моей был роковой и неожиданный и как раз начался сюрпризом.
От князя на
моем Матвее я
отправился прямо — поверят ли к кому? — к Стебелькову!
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи
мои шумно выбирались из трактира. Кули приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы
отправились.
— Ах, не спрашивайте, пожалуйста! — жеманно отвечала Хиония Алексеевна. — Вы знаете
мой проклятый характер… После вашего отъезда доктор посоветовал ехать на воды — вот я и
отправилась. У меня уж такой характер. А здесь встречаю Софью Игнатьевну… случайно познакомились…
Нам не повезло. Мы приехали во Владивосток два дня спустя после ухода «Эльдорадо». Меня выручили П.Г. Тигерстедт и А.Н. Пель, предложив
отправиться с ними на миноносцах. Они должны были идти к Шантарским островам и по пути обещали доставить меня и
моих спутников в залив Джигит [Отряд состоял из 5 миноносцев: «Грозный», «Гремящий», «Стерегущий», «Бесшумный» и «Бойкий».].
Тогда Захаров объяснил ему, зачем он приехал. Дерсу тотчас стал собираться. Переночевали они в Анучине и наутро
отправились обратно. 13 июня я закончил свои работы и распрощался с Хабаровском. На станции Ипполитовка Захаров и Дерсу прожили четверо суток, затем по
моей телеграмме вышли к поезду и сели в наш вагон.
Посоветовавшись с тазами, я решил вверх по реке Такеме идти с Дерсу, Чжан Бао, Арининым и Чан Лином, племянником горбатого тазы, убежавшего с реки Иодзыхе. А.И. Мерзлякову с остальными и мулами я велел
отправиться на реку Амагу, где и ждать
моего возвращения.
На другой день мы выступили рано. Путь предстоял длинный, и хотелось поскорее добраться до реки Сан-хобе, откуда, собственно, и должны были начаться
мои работы. П.П. Бордаков взял ружье и пошел стороной, я с Дерсу по обыкновению
отправился вперед, а А.И. Мерзляков с мулами остался сзади.
Однако табачный дым начинал выедать мне глаза. В последний раз выслушав восклицание Хлопакова и хохот князя, я
отправился в свой нумер, где на волосяном, узком и продавленном диване, с высокой выгнутой спинкой,
мой человек уже постлал мне постель.
Несколько дней спустя после первой
моей встречи с обоими приятелями
отправился я в сельцо Бессоново к Пантелею Еремеичу.
Вечером мы с охотником Ермолаем
отправились на «тягу»… Но, может быть, не все
мои читатели знают, что такое тяга. Слушайте же, господа.
В одно прекрасное утро
моя старая девица, не говоря худого слова, велела оседлать себе лошадь и
отправилась к Татьяне Борисовне.
Кое-как дождался я вечера и, поручив своему кучеру заложить
мою коляску на другой день в пять часов утра,
отправился на покой. Но мне предстояло еще в течение того же самого дня познакомиться с одним замечательным человеком.
Хотя для настоящего охотника дикая утка не представляет ничего особенно пленительного, но, за неименьем пока другой дичи (дело было в начале сентября: вальдшнепы еще не прилетали, а бегать по полям за куропатками мне надоело), я послушался
моего охотника и
отправился в Льгов.
Видя, что все
мои усилия заставить его опять разговориться оставались тщетными, я
отправился на ссечки. Притом же и жара немного спала; но неудача, или, как говорят у нас, незадача
моя, продолжалась, и я с одним коростелем и с новой осью вернулся в выселки. Уже подъезжая ко двору, Касьян вдруг обернулся ко мне.
Привели мне лошадь на дом. На другой же день она оказалась запаленной и хромой. Вздумал я было ее заложить: пятится
моя лошадь назад, а ударишь ее кнутом — заартачится, побрыкает, да и ляжет. Я тотчас
отправился к г-ну Чернобаю. Спрашиваю...
В то же утро Вера Павловна
отправилась к Жюли. — Нынешней
моей фамилии она не знает, — скажите, что «m-lle Розальская».
— Ты дурно поступаешь со мною, Дмитрий. Я не могу не исполнить твоей просьбы. Но, в свою очередь, я налагаю на тебя одно условие. Я буду бывать у вас; но, если я
отправлюсь из твоего дома не один, ты обязан сопровождать меня повсюду, и чтоб я не имел надобности звать тебя, — слышишь? — сам ты, без
моего зова. Без тебя я никуда ни шагу, ни в оперу, ни к кому из знакомых, никуда.
— Ну что? ведь не до свету же тебе здесь оставаться, дом
мой не харчевня, не с твоим проворством, братец, поймать Дубровского, если уж это Дубровский. Отправляйся-ка восвояси да вперед будь расторопнее. Да и вам пора домой, — продолжал он, обратясь к гостям. — Велите закладывать, а я хочу спать.
Мы не застали Асю. Она, по словам хозяйки,
отправилась на «развалину». Верстах в двух от города Л. находились остатки феодального замка. Гагин раскрыл мне все свои картоны. В его этюдах было много жизни и правды, что-то свободное и широкое; но ни один из них не был окончен, и рисунок показался мне небрежен и неверен. Я откровенно высказал ему
мое мнение.
Дома я нашел записку от Гагина. Он удивлялся неожиданности
моего решения, пенял мне, зачем я не взял его с собою, и просил прийти к ним, как только я вернусь. Я с неудовольствием прочел эту записку, но на другой же день
отправился в Л.
Мать
моя с Колей и Шпильманом
отправилась в Ниццу.
Я помнил слезу, дрожавшую на старых веках, когда я
отправлялся в Пермь… и вдруг
мой отец берет инициативу и предлагает мне ехать!
Недели через полторы после
моего взятия, часу в десятом вечера, пришел маленького роста черненький и рябенький квартальный с приказом одеться и
отправляться в следственную комиссию.
Я
отправился к ним. В этот день мужу было легче, хотя на новой квартире он уже не вставал с постели; я был монтирован, [возбужден, взвинчен (от фр. être monté).] дурачился, сыпал остротами, рассказывал всякий вздор, морил больного со смеху и, разумеется, все это для того, чтоб заглушить ее и
мое смущение. Сверх того, я чувствовал, что смех этот увлекает и пьянит ее.
Как ни привольно было нам в Москве, но приходилось перебираться в Петербург. Отец
мой требовал этого; граф Строганов — министр внутренних дел — велел меня зачислить по канцелярии министерства, и мы
отправились туда в конце лета 1840 года.
В десятом часу утра камердинер, сидевший в комнате возле спальной, уведомлял Веру Артамоновну,
мою экс-нянюшку, что барин встает. Она
отправлялась приготовлять кофей, который он пил один в своем кабинете. Все в доме принимало иной вид, люди начинали чистить комнаты, по крайней мере показывали вид, что делают что-нибудь. Передняя, до тех пор пустая, наполнялась, даже большая ньюфаундлендская собака Макбет садилась перед печью и, не мигая, смотрела в огонь.
После Сенатора отец
мой отправлялся в свою спальную, всякий раз осведомлялся о том, заперты ли ворота, получал утвердительный ответ, изъявлял некоторое сомнение и ничего не делал, чтобы удостовериться. Тут начиналась длинная история умываний, примочек, лекарств; камердинер приготовлял на столике возле постели целый арсенал разных вещей: склянок, ночников, коробочек. Старик обыкновенно читал с час времени Бурьенна, «Memorial de S-te Helene» и вообще разные «Записки», засим наступала ночь.
Я, уезжая, метил на стене возле балкона
мой рост и тотчас
отправлялся свидетельствовать, сколько меня прибыло.
От Гарибальди я
отправился к Ледрю-Роллену. В последние два года я его не видал. Не потому, чтоб между нами были какие-нибудь счеты, но потому, что между нами мало было общего. К тому же лондонская жизнь, и в особенности в его предместьях, разводит людей как-то незаметно. Он держал себя в последнее время одиноко и тихо, хотя и верил с тем же ожесточением, с которым верил 14 июня 1849 в близкую революцию во Франции. Я не верил в нее почти так же долго и тоже оставался при
моем неверии.
— Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже, поднимайте ногу, да не бойтесь: дурень
мой отправился на всю ночь с кумом под возы, чтоб москали на случай не подцепили чего.
И они втроем: Мина, Журавский и
мой приятель,
отправились к карцеру с видом людей, идущих на деловое свидание. Когда дверь карцера открылась, я увидел широкую скамью, два пучка розог и помощника Мины. Затем дверь опять захлопнулась, как будто проглотив красивую фигуру Крыштановича в мундирчике с короткой талией…
Когда мне сказали об этом, я не хотел верить и один раз, полубольной,
отправился сам в болото и, подкравшись из-за кустов, видел своими глазами, как
мои собаки приискивали дупелей и бекасов, выдерживали долгую стойку, поднимали птицу, не гоняясь за ней, и, когда бекас или дупель пересаживался, опять начинали искать… одним словом: производили охоту, как будто в
моем присутствии.